В. Черненко
Беседа 12. (Об иконах, церковном пении, языке, архитектуре)
Что такое икона, иконопочитание, иконопись. Церковная архитектура, храмовое пространство. Внутреннее устройство православного храма. Церковное пение. Церковно-славянский язык.
О.Н.: У нас с тобой, как я посмотрю, за время нашего общения получился ряд последовательных бесед об основных смыслах Православия. Разумеется, такая форма позволила обрисовать их лишь в самых общих чертах, хотя, собственно, такова и была изначальная задумка. В заключительном разговоре мне бы хотелось обратить твое внимание на образы православного храма, остановиться на том, какое место они занимают в сознании и нынешнего нашего современника. Помнишь знаменитые заключительные слова из известного фильма: «Если дорога не ведет к Храму, то зачем она!»? А ведь в них заключена трагедия и истина нашей эпохи. К сожалению, многие жизненные дороги прошли и проходят сегодня мимо Храма потому, что люди часто видят искаженные, или непонятные для них образы и символы Православия и православного храма, в частности.
Дело в том, что большинство наших сограждан проходят мимо встречающейся им на пути церкви и останавливают на ней свой взгляд также, как и на обычном учреждении. Ну - храм, ну – крест, все обычно и обыденно… А далее, в общем, «пора по делам!» Такая обыденщина, увы, и приводит к тому, что к храму наши люди в своем большинстве относятся если и не как к «забегаловке», то как к «захожаловке». Знакомо? Вот мне и хотелось бы остановить твое внимание на храме как на архитектурном сооружении, поскольку он являет собою символ Православия «в камне», а также на его внутреннем «функционировании».
А.: По-моему, ничего необычного в этом нет, поскольку сегодня церковь можно встретить довольно часто, ведь в отличие от прежнего времени, редкостью они сегодня не являются. А люди ко всему привыкают довольно быстро. В общем, как раньше, посещением церкви теперь ни себя, ни кого иного не удивишь.
О.Н.: Вот это меня и печалит, что православный храм перестал быть для наших людей предметом удивления и восхищения. Я нередко бываю в сельской местности, хорошо знаком с тамошним укладом жизни. Однажды мне отчетливо «увиделась» одна особенность, существенно отличающая сельское бытие от городского: человек, живя в селе, вынужден периодически проходить либо мимо кладбища, либо проходить через его территорию. В общем, кладбище невольно находится постоянно в зоне его внимания, тем более что расположено оно, как правило, недалеко, рядом с домами и огородами. Как бы люди ни привыкли к такому соседству, тем не менее, в подсознании откладывается и периодически «обновляется» мысль о том, что «вот и мне вскоре сюда придется перебираться». Такие мысленные «посещения» у сельчан происходят намного чаще, чем у городских жителей, поскольку им приходится чуть ли не ежедневно, проходя, видеть надгробия с фотографиями их предков, родственников, знакомых, среди которых они росли, которые и составляли человеческую среду их обитания. Наверняка в их сознании всплывают голоса, лица этих людей, а также разные «истории», связанные с ними, которые они хорошо помнят.
Здесь же могут быть погребены их школьные учителя, одноклассники, знакомые, как друзья, так и недоброжелатели. К тому же, о каждом новом погребении, то есть, об очередном «переезде» ему также приходится всякий раз узнавать, поскольку в селе такое печальное известие сразу же становится общеизвестным. В общем, кладбище представляет для сельчанина некий зримый отпечаток его прошлой жизни, тесно связанной с ныне протекающей, и является постоянно присутствующим напоминанием о близком переходе в будущую - вечную - жизнь.
А.: Разумеется, городским жителям на кладбище приходится «заглядывать» намного реже, поскольку оно отдалено от среды обитания как расстоянием, так и способом организации жизни в густонаселенной местности. Жизненный темп города просто не оставляет в сознании места для подобных образов. Разве это плохо?
О.Н.: Уж как есть, хотя кладбище - не самое плохое место для посещения, но не только в этом дело. Именно в селе очень близка и ощутима очевидность перехода в иную реальность. Вот, допустим, семья живет в своем доме неподалеку от кладбища, и с годами постепенно, по одному она «перекочевывает» в сопровождении односельчан на его территорию. И потом все они покоятся напротив в небольшом отдаленье от дома (это мои подлинные наблюдения).
Жизненный пространственно-временной цикл – от момента, когда новорожденного принесли в этот дом и до дня его погребения – завершился таким видимым образом. Или, допустим, совсем недавно ты заходил к соседу, что-то с ним обсуждал, а теперь ты проходишь мимо него, только он уже находится под двумя метрами земли, и в то же время в твоем сознании он пока остается прежним. И подобным образом проходят жизни всех обитателей этого села.
Думаю, непосредственные соприкосновения со смертью в естественном жизненном «режиме» для человека важны и поучительны. Но это тогда, когда на селе есть еще один «объект», который находится также в постоянном поле зрения людей – это храм.
О чем свидетельствует уже сам вид православного храма? О вечности и о Небесном Царстве. Если сознание человека включено в реальность бытия, то есть, когда он живет с осознанием предстоящего ему вечного пребывания в ином, духовном мире, то всякий раз, когда его взгляд падает на церковные купола, или слышится звук колокола, они ему об этом напоминают, поскольку и память наша, и сознание нас, грешных людей, лукавы, они всячески норовят «замыливаться» жизненной суетой. Особенно этому подвержен городской человек.
А.: Но ведь вокруг идет обыкновенная жизнь с ее заботами, тревогами и радостями. Конечно, во многом она «сумасшедшая», но таков ее нынешний ритм. И ты хочешь, чтобы городской житель всякий раз останавливался и кланялся перед очередным попадающимся ему на глаза храмом?
О.Н.: Да! Мне именно этого и хотелось бы, поскольку это же правильно, полезно и благотворно как для самого человека, так и для окружающих, и даже для общества и государства в целом.
А. Не слишком ли большое значение ты придаешь такому, в общем, обыкновенному жесту внимания, обращенного на здание церкви?
О.Н.: Ничуть. Представь, если бы все крещеные люди с сознанием дела крестным знамением оказывали знак почитания храму, проходя или проезжая по улице мимо него? Это же какой поток непрестанной молитвы, обращенной к Богу, постоянно наполнял бы городское пространство! Ведь когда человек даже просто крестится с поклоном на церковные купола, он исполняет и заодно преподает окружающим краткий урок богословия: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!», беря этим у Святой Троицы благословение на свои праведные труды. Сам вид храма предназначен постоянно напоминать человеку о подлинной реальности его существования и о его небесно-царском предназначении и достоинстве, дабы он удерживался от скатывания к проявлению своих низших наклонностей.
А.: Ты имеешь в виду всякий храм?
О.Н.: Нет, я выделяю именно православный храм как особенное, удивительное достижение православной мысли, воплощенной в несравненные архитектурные формы русского, восточно-православного зодчества. Нынешнее наше «христианское» общество не ведает подлинную значимость наличия православного храма на земле и в своей жизни; оттого и отвергает пока что свой «краеугольный камень», и потому «на песке» строит все свои «проекты», которые один за другим рушатся и рассыпаются.
Хочу особо остановить твое внимание на этом факте: наш храм – это не простые стены, купола, не просто дом молитвы, но дом присутствия реального Небесного Царства, его энергий и вневременной сущности. Православный храм - это подлинный знак присутствия Небесного Царства в нашем материальном мире. Взглянул на православный храм (классические «русские» очертания, купола-«луковки», кресты) – увидел земной отпечаток Небесного Царства, и поклонился… Вошел внутрь храма – через Божественную Литургию побывал реально в пространстве Неба, и, приняв Святое Причастие, реально прикоснулся к божественным энергиям Самого Христа…
Ведь что символизирует крест, венчающий купол, или наш крестик нательный? Не столько смертную жертву Спасителя, но ожидаемое христианином Небесное Царство! Поскольку его начало было положено именно жертвенным Голгофским Крестом, когда Христос выдохнул последнее свое земное слово: «Свершилось!» (Ин.19,30). В этот момент осуществилось то, о чем Он сказал в Своем первом проповедническом слове: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» (Матф. 4, 17)
А.: Знаешь, у меня, когда я захожу в церковное помещение, по правде сказать, не возникает такого ощущения, которое ты так пафосно описываешь. Может, это лишь индивидуальные впечатления особого настроения некоторых людей?
О.Н.: А вовсе не обязательно, чтобы всякий раз при посещении храма одинаково возникал трепет. Мы простые люди и подвержены разным душевным настроениям. Подобно этому, и великие произведения искусства не могут одинаково трогать, когда ты периодически приходишь их созерцать: просто у тебя уже есть понимание и убеждение, что они – гениальны, и потому твое личностное культурное наполнение питается и обогащается уже самим сознанием и памятованием того, что они сотворены, что ты их однажды осознал и восхитился, и возрадовался. Так воздействует на нас подлинная культура – из глубин подсознания, формируя наше отношение к разным сторонам жизни.
Осознание того, чем в действительности является в нашей жизни храм, в чем значение его как нашей всеобщей духовной святыни, как того пятачка на земной поверхности, из которого нам открывается канал общения с Небесами, не позволит допускать по отношению к нему суетных, мелких мыслишек, даже если есть некоторые неприглядности неразумного поведения людей и неважно организованного обслуживания.
А.: Но все же то устройство храма, которое принято Церковью и существует много столетий, а также то действие, которое в нем происходит, призваны, насколько я понимаю, оказывать воздействие на чувства и на душевное состояние прихожан?
О.Н.: Разумеется, однако здесь необходимо единение двух факторов. Во-первых, это - по меньшей мере, определенный уровень религиозной осведомленности самого человека. Иными словами, он должен понимать, зачем он его посещает, что там происходит, чтобы участвовать в храмовом процессе, а не оставаться нейтральным наблюдателем (сегодня же присутствующие на богослужениях чаще всего и довольствуются, увы, ролью сторонних статистов).
Во-вторых, все составляющие храмовой жизни и, в особенности, богослужения, обязаны исполняться на должном уровне, поскольку они в совокупности должны создавать атмосферу, приводящую душевно-телесные энергии человека в мирное, молитвенное состояние. Вот при таком соединении двух сторон и происходит в храме чудо духовного, молитвенного метанойи-преображения человеческой личности. А если этого нет, то храм не выполняет своей функции, оставаясь лишь культовым сооружением, вызывающим некие эстетические эмоции.
А.: О проблемах религиозной просвещенности, как я помню, мы с тобой размышляли в предыдущих беседах, так что, по-видимому, ты намереваешься сейчас повести речь о «храмовой» составляющей церковной жизнедеятельности…
О.Н.: Да, ты правильно понял. Полагаю, нужно хотя бы немного ознакомить тебя с нею, поскольку она нередко порождает у несведущих людей непонимание и даже отторжение.
Первое, что встречает и начинает изменять пластику и состояние души человека, приходящего в храм – это его внешний вид. Глубокое (хотя в большей степени подсознательное) духовное воздействие производит уже сама храмовая архитектура, а также внутреннее пространство. Если храм построен красиво, то уже сама эта красота является богослужебной, особенно, если он возводился силами, средствами и участием жителей той местности, где он расположен.
Для верующего человека вид куполов, увенчанных православным крестом - это всегда напоминание о грядущей Вечности. Поэтому самыми благолепными зданиями на Руси всегда были, конечно, храмы. Они являлись украшением славянской земли, в них отражалась ее душа, высшие устремления славянского народа. Их очертания удивительно органичны как в городском ландшафте, так и в природном – это гениальное творение православного славянского духа и культуры. Православный храм следует признать проявлением редкостной религиозной одаренности наших предков: здание православного храма (особенно в его лучших образцах) можно назвать молитвой, запечатленной в камне.
Особенное значение создатели храмов придавали красоте и звучанию их внутреннего пространства. Обычно здание задумывалось исходя из его параметров, а затем «одевалось» во внешний вид, и это было разумно, поскольку главные действия происходили все же внутри. Зодчие хорошо понимали, что, переступая храмовый порог, человек должен оказываться в атмосфере, кардинально отличающейся от царящей за церковными стенами; он должен был ощутить себя в пространстве иного измерения, которому неведома мирская суетность быстротекущего времени.
А.: А чем объясняется какая-то сумрачность храмового пространства? Очевидно, что это специально созданная «неяркость», наблюдаемая во многих церквях, особенно старой постройки?
О.Н.: Своей духовной логичностью внутренняя архитектура древних храмов с высокими узкими окнами - удивительна. Видишь ли, источником основного освещения в них были горящие свечи и отражения их пламени на иконах, которыми обыкновенно расписывались стены. Это создавало глубокое впечатление единения со святыми ликами и приближало человека к духовной высоте соборной общности с ними. И уже позже, в послепетровские времена, начали строить храмы с большими окнами, чтобы были лучше видны наряды приходящих светских дам. Однако через эти открытые широкие просветы к людям, пришедшим на богослужение, входил все тот же мир, та же улица, что лишало душу сосредоточенности и благоговения, поскольку храмовое пространство беспрепятственно пронизывалось мирским, переставая быть духовно концентрированным и прочно организованным.
Увы, сейчас этот важнейший богослужебный элемент нечасто находится в фокусе внимания архитекторов, поэтому в современных храмах редко, к сожалению, душа ощущает органичность, «приветливость», уместность и естественность своего пребывания в храме уже через его внутреннюю архитектуру. В древних же храмах, пускай и неотреставрированных, ей всегда лучше.
Храм – живой своими иконами, свечами, ладаном, пением, спокойным чтением молитв, то есть всем неотмирным, то есть, тем, что призвано создавать дух, погружать ум, волю и чувства в атмосферу, передающую душе дух и энергии Небесного Царства. В нем все должно быть таким, чтобы соответствовать образам горнего бытия, к которому устремляется каждый христианин, к которому его призвана приуготовлять православная Церковь. Поэтому все элементы должны настраивать внутренний мир человека на восприятие той, невидимой реальности.
А.: Вот ты упомянул про иконы. Далеко не все они у меня вызывают эстетически приятное чувство. Что-то для меня в них не так… Кажется, какая-то примитивность письма и сюжета, нередко «несимпатичные» изображения. Может, тебе неприятно такое слышать, но я говорю то, что непосредственно наблюдаю.
О.Н.: Нет-нет, все правильно – твои впечатления мне знакомы, так, по-видимому, и должно быть поначалу. Чтобы воспринимать икону, нужна некоторая подготовка – да так же, как и для понимания серьезной живописи требуется некий культурный задел.
Для начала нужно понять, что икона - это не портрет и не «попытка» портрета, которая «не совсем удалась», как многие считают. Глядя на настоящие иконописные изображения, светские художники хорошо понимают, что подлинные иконописцы были превосходными рисовальщиками, и в таком как бы «упрощенчестве» и как бы «примитивизме» стиля кроется недоступная светскому живописцу тайна. Художники понимают, что написать икону им не под силу – иконопись представляет собой нечто совсем иное, чем их ремесло. Сделать список с иконы, скопировать – смогут, а создать – нет, потому что иконопись нацелена на раскрытие совсем иных смыслов – тех, которые недоступны нерелигиозному сознанию.
А.: Но тогда почему такие «неправильные» изображения приняты в иконописи? Что этим икона выражает?
О.Н.: Ты, вероятно имеешь в виду и те фигуры, «погорбленные от кротости», которые изображены на многих иконах, в частности, в так называемом деисусном чине – в иконном ряду храмовых иконостасов. Следует понимать одно фундаментальное обстоятельство: икона предназначена не для созерцания ее подобно живописному полотну, но для живой связи с той личностью, которая на ней изображена. Через образ святого мы вступаем с ним в молитвенное общение. А особенность «простецкого» стиля состоит в том, что на иконе изображается не материальный вид, а духовное состояние святости того, к чьему лику и личности (ипостаси) мы обращаемся.
Икона доносит до нас внутренний мир личности, преображенной Божественной благодатью, то есть, конкретный живой пример осуществившейся цели христианской жизни, чему икона и является свидетельством. Поэтому икона принципиально отличается от живописи, примерно в той же мере, как настоящая высокая живопись отстоит от изображений на рекламных щитах.
А.: Насколько я помню, то изображения религиозных событий присутствуют и на картинах, помещаемых и в католических храмах. Они занимают большое пространство и притягивают к себе значительное внимание посетителей, и производят эстетическое впечатление.
О.Н.: Православная икона и иконопись в корне отличается от религиозной живописи, расцвет которой приходится на эпоху Возрождения, когда на Западе были созданы самые знаменитые полотна на библейские (в том числе и евангельские) сюжеты. И это отличие в образах выражает сущностное несовпадение католического и православного восприятия Евангелия, зримо проявляя расхождение богословских оснований двух религий. Эти изображения создавались под воздействием разных духовных влияний – ведь, как известно, «дух творит себе формы».
Мы уже говорили с тобой о литургической роли икон в православном храме. Дело в том, что помимо эстетического, они имеют еще и священное назначение, поскольку реальным присутствием изображенных на них святых свидетельствуют о нашем истинном общении и единении с Небом в духовном состоянии Церкви.
Православие – религия, которая «культивирует культуру», притом совершенно особого, неземного свойства, которая выражается, тем не менее, языком земных искусств. Так что иконопись, наряду с богослужебным пением и архитектурой, призвана пробуждать особенные – молитвенные - мысли и чувства.
По-хорошему устроенный православный храм становится как бы живым, и такое впечатление создают в первую очередь иконы. Если стены отгораживают нас от внешнего мира, то иконы призваны создавать особенную храмовую – «неотмирную» - атмосферу. Они служат не для украшения стен (для этого гораздо лучше подходит, к примеру, орнаментальность, доведенная до высочайшего мастерства исламскими художниками, истосковавшимися в запрете на живые изображения и выплеснувшими свои таланты в удивительные узоры мечетей), а для того, чтобы быть для нас «окнами» в духовный, горний мир, ради которого мы сюда приходим.
А.: А как быть с тем, что протестантские религиозные организации не приемлют иконопись, они считают ее использоание ложным, излишним, или даже вредным. К тому же, те же «свидетели иеговы» вообще указывают на иконы в Православии как на чуть ли не самый главный грех и заблуждение этой религии. Показывают, кстати, конкретне цитаты из Библии.
О.Н.: Да-да, этот «аргумент» уже навяз в их высказываниях. И это не удивительно, поскольку он, вроде бы «на виду», и его легко демонстрировать (а точнее, им манипулировать перед несведущими людьми, не утруждающими себя хотя бы минимальным включением мысли и логики). Они в своих настырных «беседах» с умным видом цитируют вот это место из Библии: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня», (Исх. 20,4-5).
А.: Ну вот! Значит, действительно нельзя? Так в чем же вопрос?
О.Н.: Здесь надо продолжить цитату, чего они никогда не делают. Буквально на этой же странице мы читаем: «И сделай из золота двух херувимов: чеканной работы сделай их на обоих концах крышки; сделай одного херувима с одного края, а другого херувима с другого края; выдавшимися из крышки сделайте херувимов на обоих краях ее; и будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими будут друг к другу: к крышке будут лица херувимов» (Исх. 25,18-20).
Но этих библейских стихов бедным людям-«иеговистам», назойливо пристающих к прохожим с наивными и туповатыми вопросами их «лидеры» не сообщают – вот такому их «обучают» «богословию». Если упоминать цитаты, то вот еще подобные и все оттуда же: «Скинию же сделай из десяти покрывал крученного виссона, и из голубой, пурпуровой и червленной шерсти, и херувимов сделай на них искусной работой» (Исх. 26, 1); «И сделай завесу из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и крученого виссона; искусною работою должны быть сделаны на ней херувимы» (Исх. 26, 31). То есть, видим прямые благоволения Бога к изготовлению изображений, так что «жонглирование цитатами» - это основное «богословское занятие» этих заморских «учителей».
А.: Так в чем суть этого «текстуального парадокса»?
О.Н.: Все просто: Бог накладывает запрет на размещение в святом храме профанных изображений – бытовых, жанровых сцен, и прочего из «мирской» среды. В то же Он велит наполнять его пространство изображениями того, что свято – из горнего мира, через эстетику возвышая и приближая к нему человеческое сознание. В православном храме икона отображает именно святость тех, кто ее достиг, в формах, подобных их человеческим, телесным образам.
А.: Но почему же они так упорно держатся за свои мнения?
О.Н.: Во-первых, из-за элементарного невежества. Для них непостижима и не знакома разница между идолом и святыней, между образом и первообразом. К примеру, фотография моей мамы для меня дорога, ее изображение - как святыня, и потому я не могу позволить ей находиться в небрежении, потому она занимает свое особое место в моем жилище. Но теплое чувство у меня вызывает не фотобумага и реактивы, но сам «первообраз». Так и с иконой - ну не поклоняемся же мы доске, краскам, это же просто и ясно! Перед иконой мы приносим молитвы первообразу – тем святым, которые на них изображены. Православная икона, помимо эстетической, выполняет сакральную функцию.
Зайди сегодня во Введенский монастырь, что неподалеку от Лавры, и подойди к знаменитой иконе, именуемой «Призри на смирение». Сколько исцелений по молитвам возле нее происходит! Ведь молитва направляется не к «ней» - иконе, но перед «нею» - к Богородице, поскольку не образ творит чудо, но ПЕРВООБРАЗ – Сама Матерь Божья, призирая на наши нужды и мольбы. Даже стыдно и неловко за наших людей, столь легко поддающихся на это хитрое, но все же мелкое заморское религиозное шулерство.
Во-вторых – и это очень важно понимать – их «упорное заблуждение» имеет причиной еще и «запрограммированность» сознания, ведь с ними работают по специально разработанным методикам, призванным привлекать людей в их так называемые собрания.
А.: Меня немного смущает то, что если раньше иконы можно было увидеть только в музее или в селе у бабушки, то сегодня их можно видеть повсюду – к месту, и не очень, даже, порой, в самых неприглядных местах. Не совсем это вяжется с твоим объяснением.
О.Н.: Действительно, это одна из болезней нынешнего церковного состояния, когда коммерциализация привела к тому, что икона стала предметом массовой продажи. На фоне поголовной необученности, необъясненности и религиозной дремучести можно повсеместно видеть, что наши люди икону воспринимают то как языческий «оберег», или как «идола» с некими чудесными свойствами, то как украшение, совершенно забывая о первообразе. Так коммерция, увы, может «по-кукушечьи» выталкивать веру и благоговение перед иконой. Но это болезни, которые можно и нужно лечить, и главным образом – просвещением.
А.: И все же, и протестанты, и разные сектанты к иконе относятся категорически неприемлемо. Может, потому еще, что у них не образовалось иконописной традиции и школы?
О.Н.: Думаю, что дело здесь намного глубже. Надо сказать, что наряду с иконами они, как правило, отвергают и святость как таковую. Наши Лаврские преподобные, святые Сергий, Серафим для них не являются чем-то особенным, они совершенно не вписываются в их «религиозные» доктрины. И это не случайно! Как-то мне пришла простая и очевидная мысль по поводу того, в чем причина того, что наши «понаехавшие коллеги» так истово и агрессивно выступают против икон: потому что ... им ведь НЕКОГО изображать! У них святых нет, потому что их религиозные пути так к святости никого и не привели, их духовный плод – безжизнен и пуст! Вот где «собака зарыта», так что «ларчик просто открывался». *************************************************************************************************
Знаешь, об иконе и иконописи написано немало книг, это громадный и интереснейший многовековой пласт великого церковного наследия, а также современного творчества сегодняшних мастеров. Мы с тобой затронули лишь самые общие принципы того, что собою икона представляет. Предлагаю тебе на этом этапе дальше самому продолжить изучение такого замечательного явления как православная икона. Мне же хотелось бы остановить твое внимание на таком важном элементе богослужения как церковное пение.
А.: Я согласен, тем более что здесь у меня возникает тоже немало вопросов. И я бы их обобщил пока одним словом: «непонятно».
О.Н.: Что ж, такое мнение мне хорошо знакомо. Напомню, что обрядовая ткань Литургии – а это главное, для чего и служит все устройство храмового пространства - «соткана» из молитв, а-капельного звучания особых песнопений, молитвенного чтения и собственно богослужебных действий. Иконы, горящие свечи, каждение ладана, облачение священнослужителей – все эти элементы играют свою роль и, функционирующие слаженно и гармонично, направлены на симфоническое соприкосновение со всеми чувствами, которыми человек наделен.
Однако церковное пение в православном храме играет особую, я бы сказал, исключительную роль. В служении Божественной Литургии, несмотря на важность всех элементов, пение является ведущим, поскольку именно оно задает темпоритм службы, определяет духовный и эстетический настрой собравшихся, создает богослужебную атмосферу. От того, как поет хор, зависит и внутренний настрой как прихожан, так и священнослужителей. Церковное пение создает духовно-эмоциональный каркас богослужения, его эмоциональный и молитвенный настрой. В определенной степени хор «ведет» службу, поскольку его инструментом являются мелодии, а они создают самое сильное внутреннее впечатление, к тому же по времени в богослужении хор задействован намного дольше остальных участников.
А.: А почему именно пение, а не использование инструментов, к примеру, органа, как у католиков?
О.Н.: Видишь ли, твой вопрос не так прост, как может показаться. Это различие не просто в церковной традиции, в действительности, он задевает самые глубинные, сущностные вещи. Хотя в качестве исторической справки можно упомянуть, что орган – это изобретение не Западной, но Восточной Церкви, и в храмах Византии он использовался как аккомпанирующий инструмент при обучении пению, для подготовки хоров.
Затем в таком же качестве он был привезен в Рим, где вскоре местное священство ввело его в состав богослужений, где он прочно укрепился в западной богослужебной практике. Восточная Церковь, традиции которой перешли в Россию, не принимала ни орган, никакой другой музыкальный инструмент по ряду духовных соображений принципиального порядка.
А.: Ну так что же принципиального в том, что одна музыка станет звучать в разном исполнении? По-моему, главное в том, насколько талантливо и профессионально она будет исполнена, разве не так?
О.Н.: Нет, не так. Богослужебное пение и инструментальная музыка имеют совершенно разную природу и источник происхождения, несмотря на их внешнюю «музыкальную» схожесть.
Ввиду важности вопроса, давай рассмотрим это явление с более общей позиции. Сегодня нет ничего большего, что заполняет жизненное пространство современного человека, чем музыка. Никакое из искусств, включая самые массовые, на сегодняшний день несоизмеримо с музыкой по масштабам распространения, а значит, и по масштабам "потребления". Она звучит из телевизоров, радиоприемников, магнитофонов, телефонов, в транспорте, на улицах – отовсюду. С музыкой у человека сложились особенно близкие отношения - красивый голос, гармоничная мелодия сразу же останавливают наше внимание, мы испытываем от этих звуков какое-то нематериальное наслаждение, они «услаждают» наш слух.
Музыка способна вызывать у человека сильнейшие эмоции, доставлять удовольствие непосредственно, «просто так», лишь от того, что мы ее слышим. Потому-то столь огромен «рынок» музыкальной продукции, и это не случайно: все это следствие «эксплуатации» основного человеческого инстинкта – стремления человека к счастью. При помощи музыки оно становится легко «доступным», свободно растворяя сознание в звуковом пространстве, где душа беззаботно испытывает радость и удовольствие.
А.: С этим сложно не согласиться, но это же совершенно естественно для человеческой природы, когда нас тянет послушать хорошую музыку. В конце концов, у нас чуть ли не каждый может вполне сносно петь.
О.Н.: Вот-вот, музыкальность прямо-таки «зашита» в основание нашего сознания так же, как память об утраченном Рае. Ведь пение – это естественное состояние души, его истоки неразрывны с нашей природой. Мы слышим, как уже младенец поет от радости и блаженства, в минуты счастья человек как бы автоматически переходит на певческий язык общения. Пение - это не только «озвучание чувств», но также обращение к внутренней духовной природе человека. Ведь не зря говорится: «Душа поет».
А.: А что, пребывание в Раю тоже сопровождалось музыкой? Откуда она там была, каков ее источник? И вообще, кто об этом знает, если в лице Адама и Евы человечество себя из Рая «удалило»? Это что - легенды, мифы или версии?
О.Н.: Иронизировать вовсе не стоит, это реальность. А пели в Раю (и поют непрестанно в той невидимой нами духовной реальности) Ангелы. Почему? Потому что ангельское пение выражает их ликование от созерцания Бога, и идет оно от их живой, чистейшей души. Ангелам даровано непосредственное созерцание Славы Пресвятой Троицы, которое неудержимо побуждает их к непрестанному восхвалению Божьей красоты и величия. Сама этимология слова «ангел» - «вестник» - выражает основную их функцию в небесной иерархии, заключающуюся в возвещении Божьего Блага, то есть, благовествовать, отражать светом своего ангельского существа Божий Свет, что выражается также и в «ангельском» пении, как способе возвещения ими всей нижестоящей твари Того, Кого они сами созерцают. По своей природе не петь Ангелы не могут, поскольку это свойство является неотъемлемой ее частью.
А.: А откуда это известно? И почему мы этого пения не слышим?
О.Н.: А вот это коренной, хотя и по-человечески очень естественный вопрос. Эти духовные знания и хранит Церковь в своей духовной сокровищнице, по крупицам собираемой ее святыми, которым по Божьему Промыслу открывалась небесная реальность. По учению святых отцов, пение существовало еще до сотворения видимого мира и является одним из неотъемлемых свойств бесплотных сил, коими и являются Ангелы. Святой Симеон Новый Богослов говорит (в «Беседах на Шестоднев»: «Причина ангельского пения - созерцание славы Божией и желание непрестанного восхваления Творца. Ангелы - "вторые светы", в них нет эгоизма, и поэтому они не поглощают исходящий от Творца Свет, т. е. благодать Божию, но, отражая, изливают ее вовне на всю тварь именно в виде ангельского пения… Славословие к Богу - есть дело Ангелов».
Человек же, по причине поврежденности своей природы грехом, слышать это пение не способен, поскольку это особое пение необычайной, невыразимой и непередаваемой красоты, не прибегающее к помощи звука и лежащее за пределами звука. Но многие святые его слышали, о чем свидетельствуют труды Дионисия Ареопагита, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Великого, Иоанна Дамаскина и многих других. И здесь же открывается принципиальное различие церковного пения и музыки.
А.: Поясни, в чем эта разница, мне пока непонятен твой вывод.
О.Н.: Почему святым доступно слышание звуков горнего мира? Суть их святости в том, что их ум, чувства и воля, то есть полнота души постоянно устремлена к Богу, то есть их личное сознание вновь становится созвучным с тем адамовым, каким оно было до отпадения от Творца и было способным воспринимать восторги ангельского славословия. Святость как раз и предполагает сведение разделенных душевных сил к единению их в один неразделяемый «пучок», когда к человеку снова возвращается его исконное ангелоподобное свойство соединения с божественными энергиями Небесного Отца.
Мы же, как и праотцы, лишившие себя Рая, обладаем сознанием не целостным, но расщепленным, обессиленным и искаженным множеством стремлений, направленных на бессчетное количество объектов нашим безмерно «осуетливившимся» и расконцентрированным вниманием.
А.: Ну, хорошо, допустим, человек, ушедший из Рая, стал смертным, греховным, то есть таковым, в принципе, какими мы и являемся сегодня. Ну, а как эта неспособность слышания «райского пения» развивалась в истории? Что было после?
О.Н.: Об этом в Библии сказано вполне определенно. Согласно библейскому повествованию, Каин, убив Авеля, "пошел от лица Господня" (Быт., 4, 16) и основал город, ставший прообразом будущей цивилизации, главная цель которой - обеспечить подобие Рая. То есть, создать максимальные удобства и жизненные наслаждения собственными усилиями, отвергая Божье присутствие, не согласовывая свои действия с Его волей.
Библия также сообщает о трех сыновьях Ламеха (потомка Каина), один из которых был пастухом, другой "ковачем всех орудий из меди и железа", а третий, Иувал, "был отец всех играющих ни гуслях и свирелях". То есть, для организации жизненного процесса умение воспроизводить «как бы райские» звуки находилось в одном ряду с ремеслами, от которых зависела жизнеспособность того человеческого сообщества. Помимо услаждения слуха, игра на инструментах являлась еще и демонстрацией того, что каинитский род, отвернувшийся от Творца, мол, способен создать земной рай и без Бога.
Каиниты нашли «замену» ангельскому пению, суррогатом которого стала собственно музыка – то есть, сочинения и звуковые ряды, источником которых становился падший человеческий разум, а извлекались они из инструментов, изготовленных человеком. Но самое главное состояло в том, что они звучание музыки, в отличие от райского ангельского пения, предназначали не Богу, а для услады самих людей.
Таким образом, первоначальная земная музыка в человеческой истории была инструментальной, а сам музыкальный инструмент появился как орудие приспособления человеком своего падшего естества к земным условиям существования, вне утраченного Рая.
А.: Получается, что музыкальное искусство во всех его проявлениях в корне «порочно», так как несет на себе некую «каинову печать»? Мне не хочется с этим соглашаться, ведь сколько великих произведений создано человеческим гением! И мы их должны «записать» в разряд «греховных»?
О.Н.: Ну-ну, не стоит сразу прибегать к такому драматичному выводу. Мы живем в такую эпоху, когда уже давно в этой области человеческого бытия все чрезвычайно перемешалось и чистота истоков слишком замутнена. Хотя на уровне принципов все так и есть.
Однако продолжим: человечество получило развитие и на другом пути, отличающимся в корне от Каинова. Младший сын Адама Сиф, испрошенный у Бога Евой взамен убиенного Авеля, стал родоначальником иного народа, дух которого основывался на противоположной каиновой реакции человеческого сознания на собственное грехопадение и изгнание из Рая. Это - дух примирения с Богом и покаяния - "умный вопль внутри", то есть молитва, призывание Имени Господа. Оформилось это человеческое стремление в устойчивые певческие формы при Еносе, сыне Сифа. И вот здесь следует подчеркнуть: совершенно очевидно, что молитвенная мелодия покаянного сердца, обращенного к Богу, никак не могла быть связана с игрой на каком-либо инструменте.
Правда, в дальнейшем потомки Еноса, к несчастью, не удержали высоту своих молитвенных певческих форм как способ земного религиозного сосуществования человека с Богом. Писание о допотопном человечестве свидетельствует как о развратившемся, о таком, что "все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время" (Быт. 6: 5). Наследники Сифа не убереглись от смешения своего рода с каинитами, и в утрате ими молитвы, по-видимому, сыграла свою лукавую роль инструментальная музыка с ее экстатическим, опьяняющим, эмоционально-разрушительным воздействием, для чего она, собственно, и была изобретена.
А.: То есть, насколько я понимаю, когда человечество утеряло молитвенную связь с Богом и было поражено злом, произошел потоп, и в дальнейшем традиции, в том числе и музыкальные, воспроизводились уже потомками Ноя?
О.Н.: По большому счету – да. И если опустить в нашей беседе длинную и объемную исторически-богословскую канву, то две линии, наметившиеся еще в те далекие времена: богослужебное пение, вырастающее из сердечной устремленности к Богу, и "музыки" как мирского телесно-инструментального "заменителя" звучания Рая - получили свое продолжение в дальнейшей истории человечества, и длятся поныне.
А.: Значит, сегодня в православных храмах инструменты не используются по той принципиальной причине, что они являются изобретениями каинитской цивилизации и изначально не предназначались для общения человека с Богом?
О.Н.: Опять обратимся к формуле: «Дух творит себе формы». Да, действительно, отношение к участию инструментов в церковном богослужении у Православной Церкви однозначно отрицательное, и Слава Богу. Другое дело, что ни Церковь, ни Православие сегодня ни в коей мере не являются противниками музыкального искусства как такового. Наоборот, всячески приветствуется повышение культуры человеческой личности, и музыкальная культура является неотъемлемой составляющей гармонического ее развития. Но очень многое из того, что сегодня под названием «музыка» обрушивается на сознание нашего современника, является мощным деструктивным духовным оружием, направленным на уничтожение личности, на возбуждение в нем самых низменных, духовно убийственных свойств. Иными словами, такие «музыки» представляют собой антихристианскую, сатанинскую силу, против которой Церковь просто обязана выступать, ограждая паству от ее смертельного влияния.
Музыкальное искусство за многие века своего развития запечатлело великое множество высоких полетов человеческой души. И это объяснимо - очутившись в мире, отделенном от Рая, извращенном и наполненном преступлениями перед Богом, человек стал испытывать не только телесный голод, но в большей степени голод духовный - от утраты богообщения, от тоски по райскому блаженству.
Душа человеческая все так же, и во все времена безотчетно и страстно жаждет музыки, ибо смутно помнит звуки Рая и рвется в высь духовную, но, не имея сил, довольствуется искусственным и быстро преходящим эмоциональным подъемом, и страстными представлениями. И потому, как бы то ни было, но все же, даже извлекаемые из инструмента звуки оказались способными приводить душу в приятное, возвышенное состояние, как-то напоминающее утраченную полноту бытия.
А.: И даже великие музыкальные произведения не могут служить духовному преобразованию души?
О.Н.: Я понимаю твою «обиду», но это по большому счету действительно так. При помощи их человек может изменяться душевно, но не духовно. Что я имею в виду? Даже наиболее высокие образцы мирской музыки, например, музыкальная классика (Моцарт, Бетховен, Чайковский, Гайдн, Шостакович и множество иных), поднимают серьезные проблемы человеческого бытия. Но классика способна в лучших своих образцах лишь подтолкнуть - на эмоционально-логическом уровне - к осознанию необходимости изменить свою жизнь, ибо в ней - в классике - есть крупицы Истины. Эти крупицы духовности и влекут к себе страдающую от трагического тупика неверия человеческую душу в поиске главного: смысла жизни и цели ее бытия, что является главной темой классического искусства.
Но Православная Церковь не ищет смысла жизни! Она его знает, ясно определяет и призвана научать человека жить в соответствии с этим смыслом и вести его по пути к Небесному Царству. Главный парадокс и духовная «слепота» всех мирских искусств, (прародителем которых явился ветхозаветный Иувал) состоит в том, что смысл жизни вовсе не сокрыт (!) Богом от человека, он изложен в Священном Писании, в Евангелии. Для его обретения просто нужно войти в него «дверью», открытой Христом. Поистине: "есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат... ".
Практически отличие духовной почвы музыкальной «классики» можно прочувствовать в том, что невозможно представить звучание даже лучших классических произведений в церковном богослужении. Их очевидная неуместность сразу становится понятной даже самому невзыскательному слушателю. Потому что эта музыка, созданная нецерковным мирским сознанием, не оплодотворялась молитвенным обращением к Богу, и поэтому к Горнему миру призывать и вести не может. В этом смысле привычное сегодня выражение «церковная музыка», по-существу, звучит абсурдно.
А.: Значит, петь в храме «правильнее», чем играть?
О.Н.: Православная традиция удерживает в своем составе церковное пение именно исходя из фундаментальных соображений, ибо никакой инструмент не может сравниться с человеческим голосом в пении молитвы, в обращении к Богу. И если голос – как звуковой образ души – даруется человеку от Бога, то музыкальные инструменты, несмотря на их совершенство, представляют собой изобретения человеческого разума, который после грехопадения перестал осознавать Творца как источника своей жизни. И несмотря на всю высоту даже лучших его творений, все музыкальное искусство, созданное талантом и творчеством людей, в определенной мере несет на себе отпечаток мертвенности и тленности тех чувств, желаний и стремлений, которые стали свойственными человеческой душе, отпавшей от Бога.
А.: Н-да… вот уж непростой получился у тебя ответ на мой, казалось бы, поначалу, обычный «технический» вопрос. Слишком все сложно оказалось для понимания, приходится изрядно напрягаться.
О.Н.: И, надо сказать, что это изложено мной еще в довольно обобщенной форме, поскольку в действительности тема богослужебного пения намного глубже. Это не просто вопрос певческого сопровождения церковных служб, его корень уходит к истокам самого мироздания, но сегодня «углубляться» в нее мы не станем. На этом этапе нам важно было понять, в чем смысл и значение православного богослужебного пения, и каковы основания его неповторимого облика, так резко отличающий православное богослужение от церковных служб не только в иных мировых религиях, но и у христиан-католиков и протестантов.
А.: И все же, исходя из изложенного тобою, как бы ты определил эти смыслы и значения?
О.Н.: Как мы с тобой уже говорили, земная Церковь есть отображение, то есть, икона (с греч. «образ», «изображение») Небесной Церкви, Горнего мира. Потому и богослужебное пение, звучащее в земной Церкви, есть «изображение» подобия небесного ангельского пения в нашем материальном мире. А потому оно в максимальной степени призвано отражать свой небесный образец, то есть доносить сюда - на землю, - в людскую массу звучание Неба, где оно осуществляется живыми существами - Ангелами.
А.: Вот я сейчас представляю себе звучание органной музыки, знаменитые сочинения Баха… Но ведь эта замечательная музыка тоже выражает чувства о Боге, о высоком предназначении человека, о душевных переживаниях? Нет, что ни говори, но орган производит очень сильное впечатление, захватывая слух и воображение.
О.Н.: Действительно, впечатление от него сильное. Но расхождение здесь, повторю, принципиальное. Дело в том, что в отличие от музыки, богослужебное пение никогда ничего не выражает и ничего не изображает, но всегда является тем, чем оно является в момент его звучания, то есть, непосредственным взаимодействием с Небом – молитвой. Именно благодаря нерасторжимой связи мелодии и молитвенного текста оно не может являться ничем иным кроме молитвы. И потому в традиции Православия благодаря этой связи богослужебное пение понималось как «поющее богословие», подразумевающее не «певческое» изложение системы богословских взглядов, но живой опыт богопознания, к которому люди приобщаются, участвуя в богослужении.
Церковное пение играет незаменимую в своей духовной значимости роль, поскольку через него происходит сакрализация и воцерковление окружающей среды. Оно находится на границе духовного разделения двух параллельно существующих миров: сакрального, отсеченного стенами храма, иконами, свечами, ладаном - всем храмовым пространством, оглашаемым богослужебным пением, и мира - профанного, «внешнего». Звучание богослужебного пения, как ничто иное в церковной жизни, осуществляет присутствие небесного мира в мире земном. Поэтому и уподобиться хору ангелов можно, лишь используя в качестве инструмента человеческое сердце.
А.: И все же, богатство и мощь звучания органа не оставляет равнодушным никого, кто приходит под своды католических соборов. Пение в православном храме такого впечатления на меня не производит.
О.Н.: Мы пока говорим не об уровне исполнения (о чем поговорим немного позже), не о том, как, где и почему у нас сегодня поют не так и не то. Но о самих принципиальных основаниях церковных традиций, их духовных истоках, которые тесно переплетаются и в звуках, и в архитектуре, и в богословии.
К слову, различие между органом (богатейшего по своим звуковым возможностям инструментом, изготовленным человеческими руками) и голосом хорошо отражает принципиальные духовные отличия католического и православного восприятия Бога, и четко прослеживается в традициях церковной архитектуры.
Католическая органная музыка выражает собою идею недостижимости Бога-Судии, Его недосягаемую высоту и безбрежное величие, перед которым склоняется и падает ниц человек, осознающий свою ничтожность. Она полностью соответствует архитектурной идее уходящих ввысь шпилей, как будто оторвавшихся от земли, указующих своей стреловидностью на холодное, непреодолимое пространство, разделяющее творение и Творца.
У православных же церковное пение – это внутреннее смирение, обращенное в молитве к присутствующему здесь Богу. А купола наших церквей – золоченые луковки, подобные пламени свечи, их линии плавные, теплые; они всегда необыкновенно органично вписываются в любой природный ландшафт, непременно являясь его украшением. Внутри православного храма и все небесное близко: иконы, свечи, запах ладана, тихое ангельское пение окутывают душу теплом и заботой родного Отца.
А.: Что ж, в этой части мне стало более-менее понятно, почему ты отдаешь предпочтение церковному пению. Но вот ты упомянул о его сакральной роли. Что ты имеешь в виду?
О.Н.: Пожалуй, самое главное в нашем разговоре - понять, что происходит в православном храме и в чем принципиальное значение церковного пения.
Главный вопрос: «Почему мы не видим, не слышим Бога, если Он рядом с нами?». Потому что печать грехопадения, которую мы все на себе несем, «наложена», главным образом, на наше сознание: оно в нашем нынешнем состоянии имеет расщепленную, множественную структуру. Удалив себя из Рая, человек утратил естественную для себя природу сознания – изначальную простоту и единство всех заключенных в нем сил и энергий. Именно эти два свойства и делали его способным воспринимать Творца, поскольку простота и единство суть свойства Бога.
Множественность и сложность сознания сделали способным его для восприятия и ориентирования в материальном мире, но, в то же время, слепым по отношению к простому и единому Богу. Показателем такого состояния является то, что человечество с легкостью принимает в свою душу «музыки» (в самых разных проявлениях), с восторгом поддаваясь звукам, вызывающим удовольствие, что является естественным и само собою разумеющимся. В то же время так трудно проникать в нее молитвенному пению. Если музыка есть показатель сознания, обращенного к миру, то богослужебное пение есть показатель сознания, устремленного к Богу.
А.: Так… Подожди, надо кое-что прояснить, а то не «укладывается»… Вот что сейчас непосредственно мешает верующему общаться с Богом, если он верит, что Господь есть, и слышит обращающегося?
О.Н.: Способ общения человека с Богом в Раю - это молитва на фоне ангельского пения. Но эта создающая общение с Богом молитва является творчеством того простого, утерянного праотцами сознания, а не сложного, которым мы живем в нашем мире. Свойством и выражением единой и простой структуры сознания является молитва. Подлинная молитва это та, которую постигли святые, она проста – как Сам Бог. Ибо святость обретается людьми через восстановление исконной простоты собственного сознания, всех душевных и телесных сил в результате специальных усилий и целенаправленных действий, составляющих содержание аскетики.
Богослужения, непрерывно осуществляемые в наших храмах, являются «послушанием» Церкви от Бога. Они представляют собой совершенно необходимое звено в этом процессе обожения человека как главной цели и смысла существования Православия. А сакральная роль богослужебного пения в этом великом деле состоит в том, что оно призвано осуществлять духовную связь между потаенным, заглушенным в нас грехом пением нашей ангелоподобной души с поющими Ангелами, а также со всей Вселенной, которая также поет непрерывную вселенскую песнь Создателю. Славословное, восторженное пение – это свойство всего мироздания!
А.: Ох как все, оказывается, «сложносочиненно»… Получается, что при всем его разнообразии, в центре всего церковного процесса стоит молитва как главное действие, а церковное пение это не простое музыкальное сопровождение, но выполняет самую что ни на есть созидательную, уникальную, незаменимую функцию?
О.Н.: Богослужение в православном храме задумано так, чтобы человек, пришедший на службу, был погружен в его «неотмирную» молитвенную атмосферу. Погруженность в нее должна способствовать тому, чтобы душа освобождалась и отрешалась от несвойственного ей по природе пребывания в мире множественности образов, впечатлений и чувств, и приходила в состояние изначально свойственного ей внутреннего единства и простоты. Все в храме должно максимально способствовать молитвенному деланию души.
Богослужебное пение имеет совершено определенную цель, диктуемую ее литургической направленностью – это преобразование сознания. Пение церковного хора должно связывать нерасторжимыми узами организацию звукового материала и аскетические молитвенные усилия, искусство звукоизвлечения и навыки аскетического владения сознанием с целью его духовного преображения. Такова природа звуков Неба, которые должен иконогласно «отражать» на молящихся в храме церковный хор.
Церковное пение призвано вовсе не впечатлять, но раскрывать человеческую душу в ее подлинной, высшей красоте, пробуждать ее к стремлениям высшего духовного порядка, восстанавливать способности, заложенные в человеческую природу, вызывать в ней ангельские звуки. Недаром на Руси богослужебное пение называли «ангелоподобным».
Если «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21), то звуки небесные тоже живут затаенно в глубине сердца, они свойственны ему, но запечатаны грехом. А путь к их высвобождению – молитва. Вот почему усилия молящегося, участвующего в службе, слушающего пение, должны быть направлены прежде всего на то, чтобы останавливать неупорядоченные «зигзаги» и всплески сознания, поскольку только тогда, когда смолкнет внутреннее звучание хаоса страстей, в наступившей молитвенной тишине сознания может быть услышан голос Бога. В процессе молитвы сознание должно превратиться в чистый белый лист, на котором Бог смог бы начертать знаки Своего присутствия, которые только и преображают обыденное сознание в сознание обоженное.
А.: Опять «уличаю» тебя в пафосности твоего восприятия и оттого, по-видимому, такого объяснения на «высоком регистре». Но кажется мне, что как всегда в таких случаях, «вмешивается жизнь»?
О.Н.: Увы, ты прав, к великому сожалению. Да, в этом месте «история становится печальной». Скажу сразу: в наши дни состояние этой важнейшей стороны церковной жизни – удручающее.
В чем проблема? Сегодня в наших храмах повсеместно (за редким исключением) богослужебное пение сведено до уровня простого вокального сопровождения, музыкального обрамления хода службы, в результате чего сакральная ее функция очень сильно ослаблена. Мы уже ранее упоминали: как хор ведет службу, так и строится духовный храм души, ее подготовка и вознесение к Причастию. «Дух творит себе формы». Согласно этому закону, через музыкальные формы в наши храмы слишком часто входит и хозяйничает на богослужениях дух того мира, от которого как раз и должны отгораживать нас церковные стены, хотя бы на время Божественной Литургии. Услышать в наши дни церковное пение, настраивающее на молитву – редкость.
Притом, что по большому счету (нынче не до тонкостей и нюансов), есть две одинаково вредные противоположности. С одной стороны, нестройное, слабо отрепетированное и часто простецки-«застольное», в общем - никудышное пение, характерное, в основном, для сельских храмов. Это когда на службе поют из рук вон плохо, заунывно и фальшиво. Слушать такое исполнение тяжело. С другой стороны - службы кажутся тягучими, скучными и длиннющими еще из-за того, что в воскресенье служение Божественной Литургии в селах, как правило, совмещается с Вечерней и Утреней, которые обычно принято служить накануне вечера.
В этой связи у нас, к сожалению, распространено очень вредное, крепко въевшееся в церковный обиход, мнение – мол, главное, чтобы формально исполнялся порядок и форма обряда, и, если на службе несколько тетушек поют абы как, ну и ладно, а как – это уже вопрос десятый. Да нет, «ладно» – это как раз тогда, когда поют хорошо, слаженно – в лад.
Иногда можно услышать некое «оправдание», мол, «нестройно, зато молитвенно»… Но так петь нашу православную Божественную Литургию недопустимо – это ее пародия, искривленное изображение, попросту неуважение к ней. Ведь слыша такое «изображение» пения Ангелов на Небесах, несложно вообще разувериться в их существовании.
А.: Но в городских условиях, где уровень исполнительской культуры должен быть выше, по-видимому, такого не может быть?
О.Н.: Да, это действительно так. Безусловно, в городских храмах поют гораздо лучше. Но здесь в противоположность наблюдается болезнь иного рода, когда поют «слишком хорошо». Видишь ли, в церковный хор часто приглашаются профессиональные вокалисты из светских хоровых коллективов, для которых освоить, как правило, несложные церковные мелодии не составляет труда.
А.: Так это наоборот, должен быть «плюс» в сравнении с теми же сельскими храмами!
О.Н.: С точки зрения техники вокала так оно и есть. Но проблема – и громадная – состоит в ином, хотя многие этого и не осознают. Та атмосфера, которая создается в храме вокалистами-профессионалами (за редким счастливым исключением, когда они попадают под руку умелого регента), на первый взгляд может казаться очень «музыкальной» и умилительной, но на самом деле является глубоко антицерковной. Если подлинное песнопение включает душу в тонкий, духовный богослужебный процесс, то «филармоническое» исполнение церковной службы, наоборот, уводит ее от этого главного молитвенного делания.
Вот что писал блаженный Августин в своей знаменитой "Исповеди": "Когда со мною случается, что меня трогает больше пение, нежели то, что поется, то я признаюсь, что я тяжело согрешаю, и тогда желал бы я не слышать поющего".
А.: Но они, будучи профессионалами, как раз и должны понимать тот музыкальный материал, который им предлагается в храме. Тогда откуда это противоречие?
О.Н.: Повторю еще раз: «Дух творит себе формы». В том-то и корень проблемы. Своим «концертным» звучанием они наполняют храмовое пространство духом, который совершенно противоположен богослужебному, ради которого и возводятся православные храмы, и к которому люди приходят «подключать» свои души. Эта «музыка» силой своего воздействия, используя заведомую доверчивость и неосведомленность людей, обеспложивает богослужение, обнуляет его функцию, потому что уводит человека от главного, ради чего он приходит в храм. Через «красивость» звучания вводят людей в заблуждение, подменяя дух молитвы духом сценического спектакля.
Мне думается, что ложно звучащее пение является одним их главных эмоционально-психологических факторов, которые препятствуют распространению православной веры среди наших сограждан. Поскольку они, придя на богослужение, вместо того, чтобы через тихое, молитвенное песнопение-икону ангельского пения ощутить дыхание Неба, вынуждены слушать светский концерт на церковную тематику! Беда в том, что это происходит в тысячах наших храмов, оттого люди, заходя к нам, не получают уверения великой правды существования Небесного Царства, и отворачиваются, недоумевая, «что эти верующие там находят».
А.: Ну ты совсем мрачную картину нарисовал. Неужели это явление имеет столь широкое распространение, что глобально влияет на общецерковную обстановку?
О.Н.: Следует сказать, что, безусловно, есть немало и удачных примеров. Обычно это небольшие коллективы, как правило, руководимые понимающим регентом, который умеет организовать звуковой материал этих концертных голосов в созвучие, действительно соответствующее храмовому пространству и богослужебным целям. Когда подбираются люди неравнодушные и творческие, то их певческий и музыкальный профессионализм как раз и позволяет успешно справиться с задачей. Они могут создавать насыщенную молитвенную атмосферу благоговения, замечательно взаимодействуя со священнослужителями. Но эти примеры встречаются редко, сегодня речь не о них. В основном имеет место как раз нецерковное исполнение церковных песнопений, ничтоже сумняшеся, по-кукушечьи выталкивающее церковный дух, а значит и само Православие, из стен наших храмов.
А.: Ну, допустим, песнопение «неправильное», искаженное. Но не на одном же звуковом фоне держится богослужебный строй, есть же и другие его элементы?
О.Н.: Конечно. Но если на плохие иконописные изображения (что тоже встречается нередко) можно просто не смотреть, закрыв глаза; если, слыша невнятное чтение, можно параллельно творить молитву внутри себя, то от шквала «децибелов» укрыться просто невозможно, разве что просто уходить из храма. Именно звуковое насыщение привносит в храмовое пространство тот или иной дух, то или иное настроение – в этом-то его особенность.
75-е правило VI Вселенского Собора гласит: «Желаем, чтобы приходящие в церковь для пения не употребляли бесчинных воплей, не вынуждали из себя неестественного крика, и не вводили ничего несообразного и несвойственного церкви: но с великим вниманием и умилением приносили псалмопения Богу, назирающему сокровенное. Ибо священное слово поучало сынов израилевых быти благоговейными» (Лев. 15, 31). (Лаод. 15).
Проблема правильного богослужебного пения всегда оставалась в поле внимания святых Отцов Церкви. Святитель Иоанн Златоуст в одной из своих бесед напоминает своим слушателям, что предметы, которые слушаем и видим на сцене, помрачают мысли человека, и выражает сожаление, что многое из того, что слышно на сцене, переносится и в церковь, что неестественные крики в церкви в состоянии лишь рассеять дух человека, и при этом ставит вопрос: к чему такое усиленное выкрикивание? К чему насильственное напряжение духа, испускающего звуки, которые ничего естественного не выражают? Разве можно смешивать забаву с пением, имеющим назначение прославлять Бога и ангелов?
А.: Почему же им нельзя подсказать, как петь «правильно»?
О.Н.: Дело в том, что их пение изначально настроено на успех, то есть, на аплодисменты: этих вокалистов так учили – показывать свои способности и таланты во всей красе и мощи, их профессионализм «зашит» в сознание на рефлекторном уровне. Если они не понимают сущностной разницы между светским пением и богослужебным, то им очень трудно пересилить себя, чтобы не петь «на публику», направляя внимание и голосовой посыл внутрь. Вот они и не утруждают себя, тем более, что церковный хор для них - лишь периодический «приработок».
Такими «профессионалами», их «громкоголосьем» из храмового пространства «выдувается» самое главное - молитва, духовная ткань службы опустошается, оставляя лишь эмоционально разукрашенную ее оболочку. Оттого люди и уходят духовно «голодными». И это совсем не частные «недостатки», но общецерковная беда: когда первообраз – пение Ангелов, которые в действительности сопровождают Божественную Литургию и невидимо ее служат, повсеместно заслоняется его искаженными образами вокальных «красивостей», которые демонстрируют в храме светские артисты, не имеющие представления, в каком великом действе они участвуют. Особенно это губительно для монастырей.
А.: Неужели и монастырские хоры тоже могут составляться из светской, мирской артистической «тусовки»?
О.Н.: К сожалению, в городских условиях нередко монастырские богослужения также проходят под аккомпанемент певчих, состоящих на своей основной работе в профессиональных артистических коллективах. А это неизбежно «тянет» вниз всю монастырскую среду. Ну, да по-другому и быть не может, если этот временно собранный вокальный коллектив трактует и исполняет церковные песнопения по тем приоритетам, к которым они привыкли, выступая перед публикой, ожидающей эффектности. Потому им и здесь хочется блеснуть своим «мастерством».
Но богослужение не место для вокальных забав. Да, их крепкие аккорды звучат «мясисто», точно, без фальши, но эти певчие как будто замыкаются на себе, они поют как бы в «пространство», отдельно, вне контекста проходящего богослужения. Потому голоса звучат не то что молитвенно, но «трубейно», непомерно «открыто» и громко для храмового пространства. Несмотря на ту мастеровитость, с какой они управляются с певческим материалом – для них, конечно же, несложным, – монастырская Литургия звучит зычно, однако же плоско и пусто.
Артикуляция и динамика – где громче, где потише - делаются по своему усмотрению, от «ветра головы», совершенно без связи с логикой и богослужебными текстами, «для драматизма». Это же парадокс: не понимая того, что озвучиваемый ими текст является молитвой, то есть, обращением к Богу (не «понарошку», как в спектакле, но подлинно – здесь и сейчас), в их исполнении тихое, просительное обращение звучит не как прошение, но прямо-таки как крикливое, настоятельное требование: «Господи, помилуй!», «Подай, Господи!», «Тебе, Господи!». Такой музыкально-филармонической «трактовкой» богослужения напрочь изгоняется всякая монастырская молитвенность службы. Молиться при таком сопровождении невозможно.
А.: Возможно, эти люди, пришедшие в храм, таким образом стараются проявить свое усердие и рвение получше «отработать» свои гонорары, чтобы их не заподозрили в том, что они «филонят»? Или хотят, чтоб на них обратили внимание и похвалили?
О.Н.: Видишь ли, хор, несмотря на его особое положение в церковной структуре, не является самостоятельной единицей богослужения. Его функция - озвучивать общий молитвенный выдох молящегося народа в ответ на молитвы, произносимые иереем и диаконом по ходу службы – так, как в былые времена, когда пение являло собой общее молитвенное делание всех присутствующих. Если в наши времена от прежней практики осталось пение лишь их части (собственно хора), то, тем не менее, функцию создания молитвенной певческой атмосферы в храме никто не отменял.
Не понимая духовного значения церковного пения, для пришлых вокалистов совершенно естественно стремление показать, мол, «вот какие «коленца» заворачивает наш тенор!», «А тут послушайте, какой у нас сегодня бас!». Они по незнанию стараются как можно чаще менять репертуар, считая это обязательным признаком своего «мастерства», мол, вот «Херувимскую» или «Достойно» мы и эдакую самую сложную, и абхазскую, и древнегреческую, и еще массу иных, да позаковыристей можем вам исполнить. Нет простого понимания того, что мелодия, на которую ложатся слова молитвы, должна быть знакомой всем присутствующим как продолжение их молитвенного делания, резонируя с памятью и состоянием. Если же в моменты, к примеру, усиленной сосредоточенности на «Херувимской», неожиданно начинает звучать незнакомая, которой нет в памяти, то внимание непременно отвлекается на ее восприятие, что непременно отвлекает, или вовсе переключает из молитвы на слушание того, что и как решил спеть сегодня хор.
Непозволительно высоту богослужения подменять дешевым набором концертных вокальных номеров, внутренне рассчитанных «на публику», на аплодисменты, что совершенно чуждо и отторгается всем смыслом и духом Божественной Литургии и богослужения вообще, в центре которых – Сам Христос, но никак не регент со своими подопечными. Люди приходят не рулады послушать, а молитвенно прикоснуться к Самому Божеству, принять в свою земную жизнь дыхание Вечности…
А.: Но может быть, это все же дело индивидуального вкуса, о которых, как известно, не спорят? То есть, субъективное восприятие?
О.Н.: Действительно, вкусы бывают разные, в том числе и музыкальные. Но в том-то и дело, что храм - это не место, куда люди приходят удовлетворять свои эстетические потребности. Приведу тебе отрывок из письма П.И. Чайковского от 29 сентября 1882 года к ректору Киевской академии. «…То гаркнет диким ревущим рыканием бас-соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздастся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрет на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревет, завизжит во всю глотку...
О, Господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия? Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше Преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь Тела и Крови Христовой...
… Когда я выходил из храма Божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными шутками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они по совсем другим соображениям. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видно было, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, - их потянуло из церкви. Они именно публика - не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени... Неужели Православная Церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпрепровождения для пустых людей?». Вот живое свидетельство той громадной духовной проблемы, которую в Церкви создает небрежение к богослужебному пению в наших храмах.
А.: А разве нет над ними тех священников, которые их приглашают, чтобы могли, если не разъяснить, то, в конце концов, потребовать правильного исполнения?
О.Н.: Еще печальнее то, что как раз такая манера, оказывается, многим нашим владыкам и настоятелям нравится, и они вполне согласны с тем, чтобы это громыхающее громкоголосие и оставалось сегодня нормой православного литургического богослужебного пения. Тут уж не до тонкостей сравнения знаменного распева и партесного пения – сложно добиться, чтобы такой хор пел хотя бы просто тише (!), не изливая на молящуюся «публику» все свои децибеллы, которыми они «нагружают» молитвенные тексты церковных песнопений. Отношение настоятеля к тому, как звучит на Литургии его хор, вполне определенно отражает его отношение к этому великому богослужению в целом.
Проблема еще в том, что со временем люди привыкают к стилю такого «концертно-филармонического» богослужения, считая его единственно приемлемым, и даже восторгаются им. Но участие светского хора в богослужении ведет к подмене, которая странным образом не находит должной оценки: получается, что дирижер этого хора управляет духовным ритмом церковной службы!
Светский, мирской человек, часто весьма сомнительных религиозных взглядов и порой не безупречной житейской репутации, оказывает решающее влияние на духовно-эмоциональный характер богослужения и духовную атмосферу в храме: и священнослужители, и прихожане вынуждены воспринимать его музыкальную трактовку церковных песнопений, а также то, как «чувствует» сегодня он само богослужение в целом! Парадокс: если руководит службой священнослужитель, то хозяйничает в нем фактически дух этих, во многом случайно подбираемых и приходящих людей!
А.: Но тогда я усматриваю во всем этом просто-напросто проблему разумного руководства церковным механизмом, в котором работа определенной его части приводит к сбоям в его функционировании. Разве так уж сложно отладить его правильную деятельность? Ведь это, по сравнению с грандиозностью задачи, выполняемой Церковью, вопрос совсем незначительный?
О.Н.: Многие выдающиеся наши архипастыри глубоко скорбели об этом. Красноречиво об искажении церковного пения высказался архиепископ Арсений Новгородский: "Церковные певцы вообразили себя артистами и стали думать, что своим, чуждым богослужебному характеру, пением делают услугу Господу. Вместо исполнения, например, Херувимской песни в строгих тонах, берут для нее вольные мелодии. И это в то время, когда священнослужитель готовится к совершению таинства св. Евхаристии. И не стыдно, и не грешно нам! И не думаем мы, какую ответственность несем за эту профанацию богослужения своим пением...
Небрежность, невнимание к тому, как поет хор, со стороны священнослужителей непозволительны, а ведь это происходит в тысячах наших храмов! Это так же, как нельзя плохо делать любое другое дело: лечить, учить, летать, мастерить мебель и т.д. Но Литургия – это не табуретки. Это делание высшего духовного порядка, которое вручено нам, православным, осуществлять его на земле, ведь мы же знаем, что жизнь на ней будет длиться до тех пор, покуда остается возможность служения этой великой службы. Нам нельзя забывать, что делание это – богочеловеческое, осуществляемое во взаимодействии Творца и творения, дарованное нам по Божественной Любви, но в этом даре также заключена и великая наша ответственность. Без подъема уровня церковнопевческой культуры на должную высоту основательное и полноценное возрождение Православного богослужения и, в частности, Божественной Литургии, - а равно и самого Православия в общественном сознании - немыслимо».
Почему в нашем разговоре придается особе значение локальной, как может показаться, проблеме богослужебных песнопений – «иконы» Ангельского пения? Потому что от нее зависит биение литургического сердца Православия. А также потому, что преодоление уз материи и движение к святости – самое важное из того, что мы должны уяснить, живя в миру. По сути дела, нас ничего и не должно больше интересовать в жизни, кроме этого таинственного перехода души в другое качество, в чем состоит великая тайна нашего личного преображения из жителей земли в граждан Небесного Царства, куда нас призывает Господь наш Иисус Христос.
